Сегодня речь пойдет об очень известной и распространенной страсти — самооправдании. Всем ясно, что самооправдание — это порок, мешающий спасению, а самоукорение — необходимейшая добродетель. Преподобный Пимен Великий сказал, что своеволие — это медная стена между человеком и Богом, а если к этой страсти присоединяется самооправдание, то для человека уже нет спасения.
К сожалению, нужно сказать, что пороком самооправдания страдают очень многие люди. Часто, вместо того чтобы обвинять в собственных грехах самих себя, мы находим причину в чем-то постороннем: в людях, которые нас искушают, в затруднительных обстоятельствах. Таким образом, вместо плодотворного пути самоукорения мы встаем на бесплодный и душевредный путь самооправдания. Если я, согласно Евангелию, всегда и во всем вижу свою вину и обвиняю в нарушении заповедей только себя, тогда, как подсказывает сама логика вещей, я начинаю искать средства для того, чтобы изменить самого себя. Я никак не пытаюсь повлиять на то, что меня окружает. Но если я буду, как сказано в Священном Писании, роптать и упрекать, оправдывать себя, я никогда не исправлюсь. Мне все будет мешать: люди, воспитание, плохое здоровье, собственный характер, дурные привычки.
Когда человек становится на этот порочный, гибельный путь, у него естественно возникает мысль о том, что нужно исправить эти обстоятельства. Тогда он развивает нелепую, совершенно не христианскую, по крайней мере не монашескую, деятельность, направляя все свои усилия не на самого себя, а на то, что его окружает. Возможно и другое: он впадает в отчаяние, убедившись, что ничего не может изменить: ни свой характер, ни тем более людей и обстоятельства, поскольку они находятся не в его власти. Это тупиковый путь. Евангелие нигде не говорит о том, что помимо любви мы должны направлять на людей еще какую-то деятельность. Спаситель ставит нам в пример Небесного Бога Отца, который изливает дождь на злых и добрых. Мы также должны проявлять любовь к каждому человеку, невзирая на то, добрый он или злой, друг или враг. Таким образом, мы примиряемся с тем, что наш ближний не такой, каким нам хотелось бы его видеть. Не в нашей власти изменить людей. Каждый человек является совершенно свободным существом, и в лучшем случае мы можем лишь несколько повлиять на него. А изменить его, если он этого не хочет, если он сам себя к этому не понудит, никому не удастся.
Как мы уже говорили, самоукорение — это добродетель, необходимейшая в деле спасения. Я имею в виду не то простое, даже примитивное проявление самоукорения, при котором мы сами себя в душе оскорбляем, уязвляем, уничижаем какими-то словами. Под самоукорением нужно понимать нечто более глубокое — такое расположение души, при котором человек во всем видит свою вину и не пеняет на внешнее. Он не оправдывается тем, что его плохо воспитали, потому что знает: он свободен и, если бы захотел, вел бы себя иначе, избирая доброе и отвергая то, чему его неправильно научили в детстве, допустим, в школе. Он не станет ссылаться на то, что его искушают друзья, а будет либо удаляться от них, либо, наперекор их соблазнительному поведению, стараться самостоятельно изменить самого себя. И на все остальное, что является внешним по отношению к свободной воле человека, он не будет обращать внимания, зная, что только его вина в том, что он своей свободной волей уклонился ко злу. Ничто не может заставить человека сделать зло, если он этого не хочет, в особенности если речь идет о христианах — людях, которых Господь Иисус Христос освободил Своими крестными страданиями и через таинства сделал неподвластными греху. Со времени Христова пришествия человек грешит уже совершенно произвольно, а не под натиском обстоятельств, как это было (и до некоторой степени могло быть оправдано) до пришествия Христа.
Но мы знаем, что и в древние времена ветхозаветные праведники, а иногда даже язычники, совершали героические поступки, проявляли свободу и силу воли, несмотря на самые невыносимые обстоятельства. Приведу в пример знаменитого языческого героя — римлянина Муция Сцеволу, то есть Муция Левшу. Почему его так назвали? В глубокой древности, во времена Римской республики, враждебное племя осадило Рим и городу грозила неминуемая гибель. Тогда Муций, прозванный впоследствии Сцеволой, задумал убить царя враждебного племени, чтобы внести смятение в войско и избавить Рим от опасности. Он пробрался во вражеский лагерь, и поскольку не знал царя в лицо, избрал жертвой человека в самой роскошной одежде и убил его кинжалом. Но это оказался всего лишь царский писец. Муция тут же схватили, привели к царю и стали угрожать ему пытками и смертью. Но Муций, не дожидаясь пыток, положил правую руку на жаровню с горящими угольями и продолжал спокойно беседовать с царем. Рука его в это время не просто горела, а медленно испепелялась. Враги римлян поняли, что этого человека пытать бесполезно. А Муций сказал, что в лагере находится еще триста юношей, таких же, как он, которые поклялись убить царя. Тогда царь, убоявшись сражаться с таким народом, свернул свой лагерь и увел войско от Рима. Вот пример язычника, который из любви к Родине, не имея истинной веры и благодати, показал силу свободной воли человека. Конечно, не многие способны на такие героические поступки, но приведенный мною факт — это доказательство человеческой свободы. Каждый из нас создан свободным существом, способным на самые неожиданные, героические, независимые поступки. Тем более это касается христиан, освобожденных Господом Иисусом Христом от власти диавола и греха.
Поэтому всякий из нас в нарушении заповедей всегда должен обвинять не какие-то не зависящие от него обстоятельства, а самого себя, всегда видеть свою вину. В этом состоит сущность самоукорения. Два образа мысли, два душевных состояния — самооправдание и самоукорение — изображены в Евангелии, хотя они не называются там именно этими словами — терминами аскетической литературы, которыми мы привыкли оперировать. Нужно сказать, что как аскетическая, так и догматическая литература заимствовала многие определения из античной философии (конечно, переработав их и вложив в них христианский смысл). Догматические писатели, в основном, обращались к философии Аристотеля и до некоторой степени — Платона; аскетические — заимствовали терминологию у философской школы стоиков, преимущественно занимавшихся нравственными проблемами. Поэтому, когда мы читаем Евангелие, то не всегда находим в нем те слова, которые стали для нас привычными. Например, в Священном Писании отсутствует догматический термин «единосущный». Ариане упрекали православных в том, что те изобрели термин, которого нет в Писании. То же самое можно было бы сказать о некоторых аскетических определениях. Но святоотеческая терминология, хотя и не происходит прямо из Евангелия, все же изъясняет и систематизирует именно евангельское учение. Пытаясь рассуждать о самооправдании по Евангелию, мы не станем искать собственно слово «самооправдание» (хотя в одном месте встречается похожее выражение), а будем говорить о том, как вели себя люди. Конечно, нам будет понятно, какой поступок подпадает под понятие самооправдания, а какой — самоукорения.
Что значит «самооправдание»? Уже по своему строению это слово обозначает такое поведение, при котором человек оправдывает себя, приписывает себе правду или праведность, иначе говоря — почитает себя праведником. Теоретически все мы считаем себя грешниками, каемся на исповеди каждую неделю, а то и чаще. Но когда доходит до конкретных дел, мы оправдываем себя: в данном случае я не виноват, в этом отношении я веду себя праведно... Если сложить все эти бесчисленные случаи, к нашему удивлению и стыду окажется, что мы лишь называем себя грешниками, а на деле считаем себя праведниками. Естественно, думая о себе так, мы в то же время уничижаем тех, кто нас окружает, считая, что они не умны или они нас соблазняют, заставляют грешить.
Рассмотрим известную притчу о мытаре и фарисее, которой посвящено одно из воскресений перед Великим постом — Неделя о мытаре и фарисее. Господь наш Иисус Христос рече же и ко другим уповающим собою, яко суть праведницы, и уничижающим прочих, притчу сию (Лк. 18, 9). Естественно, кто сам себя оправдывает, тот делает виноватыми других, то есть уничижает их в нравственном отношении. Человека два внидоста в церковь помолитися: един фарисей, а другий мытарь. Фарисей же став, сице в себе моляшеся: Боже, хвалу Тебе воздаю, яко несмь якоже прочии человецы, хищницы, неправедницы, прелюбодее, или якоже сей мытарь: пощуся двакраты в субботу, десятину даю всего елико притяжу (Лк. 18, 10–12). Этот человек себя оправдывал и не видел своих грехов. Такое самооправдание (если пользоваться аскетическими терминами) удалило его от Бога. Далее в Евангелии говорится: Мытарь же издалеча стоя, не хотяше ни очию возвести на небо, но бияше перси своя, глаголя: Боже, милостив буди мне грешнику. Глаголю вам, яко сниде сей оправдан в дом свой паче онаго: яко всяк возносяйся смирится, смиряяй же себе вознесется (Лк. 18, 13–14). Получается, что оправдывающий себя возносится, укоряющий себя смиряется.
Что означают слова мытаря: Боже, милостив буди мне, грешнику? Или слова Иисусовой молитвы (по сути те же самые): «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного»? Грешный — это тот, кто виновен в нравственном отношении. Таким образом, произнося Иисусову молитву, мы постоянно укоряем себя перед Богом: «Прости меня, виновного в нарушении нравственных заповедей». Так мы говорим, но чувствуем ли мы это? Вникаем ли мы в смысл этих слов, участвует ли в их произношении наше сердце или остается холодным? Или, может быть, произнося слова мытаря: Боже, милостив буди мне, грешнику, мы на самом деле рассуждаем, как фарисей: «Благодарю Тебя, Господи, что я не таков, как прочие люди, и молюсь молитвой Иисусовой. Они, несчастные, живут в миру или в неустроенных монастырях, ничего не знают, ничего не понимают, во тьме ходят. Благодарю Тебя, что я не таков, как все они»? Мы произносим слова покаяния и самоукорения, а мысли у нас фарисейские, мешающие настоящей, внимательной, искренней молитве. Мы оправдываем себя и перед самими собой, и перед другими людьми, потому что такое настроение не может не вырваться наружу. Иногда мы смиряемся напоказ, потому что знаем, что в определенном обществе: в монастыре или вообще в христианской среде — смирение одобряется и почитается чем-то значимым. А мытарь сказал о себе всего одно слово — «грешник», и если человек говорит подобное искренно, от всей души, значит, он приобрел добродетель самоукорения.
Когда человек всегда и всюду считает себя грешником, это проявляется в любой житейской ситуации. Мы при всяком конфликте оправдываем себя, а он говорит: «Да, я виноват, я согрешил». Святитель Тихон Задонский однажды в разговоре с неким вольнодумным дворянином стал доказывать, что тот неправильно рассуждает о Боге. А дворянин, вспылив, дал святителю Тихону пощечину. Тогда святитель сделал перед ним земной поклон и сказал: «Простите меня Бога ради, что я вас соблазнил». Это так подействовало на этого возмущенного человека, что он сам упал в ноги святителю и просил у него прощения, а впоследствии стал хорошим христианином. Казалось бы, святитель Тихон в этом случае ни в чем не был виноват, но, как смиренный человек и истинный христианин, он и здесь увидел свою вину. Если бы мы искренне считали себя грешниками, если бы искренне произносили слова Иисусовой молитвы: «Помилуй мя, грешного», то в любой ситуации находили бы вину в себе, а не в окружающих людях, вещах, обстоятельствах, состоянии и прочем.
В Евангелии от Луки мы видим еще один пример самооправдания: Законник некий воста, искушая Его [Господа Иисуса Христа] и глаголя: Учителю, что сотворив, живот вечный наследую? Он же рече к нему: в законе что писано есть? Како чтеши? Он же отвещав рече: возлюбиши Господа Бога твоего от всего сердца твоего, и от всея души твоея, и всею крепостию твоею, и всем помышлением твоим, и ближняго своего яко сам себе. Рече же ему: право отвещал еси: сие сотвори и жив будеши. Он же хотя оправдитися сам (то есть буквально: хотел сам себя оправдать. — Схиигум. А.), рече ко Иисусу: и кто есть ближний мой? (Лк. 10, 25–29). Итак, этот человек знал заповеди и ответил правильно. Господь Иисус Христос сказал, что если он исполнит их, то есть сумеет возлюбить как должно Бога и ближнего, то обретет жизнь вечную. Законник сам себя поставил в такое положение, что вынужден был исполнить слова Спасителя, премудро уловившего его при помощи его же собственного тщеславия. Тогда, желая оправдаться и найти выход из этой ситуации, он сказал: Кто есть мой ближний? — пытаясь этим показать: он якобы не любит ближнего по той причине, что не знает, кого нужно любить. Подобно этому законнику, мы знаем всё: как молиться Иисусовой молитвой, как открывать помыслы, как смиряться, как слушаться, как понуждать себя к любви к ближнему, как всегда предпочитать другого себе. Мы знаем, что необходимы терпение, безропотность и прочие добродетели, описанные в Священном Писании и святоотеческом предании. Но так же, как и этот законник, вместо того чтобы устремиться к исполнению заповедей и действительно обрести живот вечный, мы спрашиваем: «Кто есть ближний наш?» — или говорим что-то подобное, то есть притворяемся не знающими и потому не исполняющими того, что необходимо.
Очень часто мы оправдываем себя, предпочитая евангельским заповедям и велению нашей совести так называемые требования здравого смысла. Нужно сказать, что «здравый смысл» (не истинный, конечно, а тот, которым пользуется мир) с годами, а тем более со сменой эпох меняется. Один «здравый смысл» был у язычников античного времени, другой — у теплохладных христиан времен господства христианства в цивилизованном мире, третий — у современных материалистов и атеистов, четвертый — у магометан, пятый — у буддистов... Но все эти разнообразные «здравые смыслы» единодушно восстают против христианской нравственности. Иногда это видно очень ясно — борьба происходит между людьми: одни защищают позицию Церкви и Церковного Предания, другие относятся к ней враждебно, — например, с позиций атеизма или житейского материализма, который выражается в том, что человек особо не задумывается о духовных истинах и печется только о своем материальном благополучии. В этих случаях дело обстоит проще. Но, к сожалению, очень часто бывает, что мы, православные христиане, принимаем в себя нечто от мира и держимся этого мнимого здравого смысла, сами того не замечая и не понимая. Тогда борьба между мирским «здравым смыслом» и истиной христианства происходит внутри нас. К несчастью, она часто заканчивается победой этого «здравого смысла»: мы уступаем ему и попираем свою христианскую совесть. Об этом также сказано в Евангелии. Конечно, Священное Писание не прибегает к таким определениям, какими я сейчас воспользовался, но по сути говорит то же самое и, пожалуй, гораздо более мудро: И собрашася к Нему [Господу Иисусу Христу] фарисее и нецыи от книжник, пришедшии от Иерусалима: и видевше некиих от ученик Его нечистыми руками, сиречь неумовеными, ядущих хлебы, ругахуся. Фарисее бо и вси иудее, аще не трыюще умыют рук, не ядят, держаще предания старец, и от торжища, аще не покуплются, не ядят. И ина многа суть, яже прияша держати: погружения сткляницам и чваном и котлом и одром (Мк. 7, 1–4).
Итак, фарисеи, следуя преданиям старцев, придерживались определенных обычаев. Об этих обычаях не упоминается в Священном Писании, в законе Моисеевом. Они привнесены в предание человеческим суемудрием, искаженным толкованием Писания и неправильным духовным опытом. Нельзя отрицать, что, щепетильно исполняя малейшие предписания так называемых старцев (чьи творения впоследствии составили сущность иудейской религии и были собраны в книге Талмуд), фарисеи искали какого-то духовного результата. Точно следовать не только закону, но и истолкователям закона — в этом для них заключалась истинная духовная жизнь.
Дело не в том, что предания старцев исходят от людей, а в том, правильны они или ложны, проникнуты они подлинным духом и смыслом Священного Писания или истолковывают его превратно. Господь наш Иисус Христос упрекнул одного законника: Яко взясте ключ разумения: сами не внидосте, и входящим возбранисте (Лк. 11, 52). Из-за превратного объяснения закона толкователи и сами погибают, и затемняют смысл Писания для других людей, которые, возможно, поняли бы его, если бы читали непредвзято, без ложных, кривых толкований и претенциозных подходов. Под преданиями старцев можно понимать разные учения: как святоотеческое (собственно оно и есть единственно правильное предание старцев), так и различные ложные учения — учение иудейских раввинов, составивших книгу Талмуд, или философию тех или иных «учителей», повлиявших на современную идеологию. Скажем, до недавнего времени большинство населения нашей страны волей-неволей находилось под влиянием философии Маркса. И в наше время многие ей следуют, хотя, возможно, и не замечают связи между своими поступками и этой идеологией. До сих пор огромное влияние на человечество оказывает философия Фрейда. Можно назвать множество философов, писателей, кинорежиссеров, которые так или иначе формируют современное человеческое сознание. Они являются для нынешнего поколения гораздо более авторитетными, чем Священное Писание, хотя при этом многие современные люди считают себя христианами, в особенности на Западе. Там нет открытой борьбы с Церковью, какая недавно была у нас, но распространен такой индифферентный подход: я христианин, однако это не мешает мне жить согласно преданию моих «старцев» — философов, политических деятелей или даже кинорежиссеров.
В 1970-х, кажется, годах был очень популярен фильм «Беспечный ездок». Главный герой фильма по своим убеждениям был кем-то вроде хиппи, то есть вел беззаботный образ жизни и попадал в разные приключения, но от обычных хиппи отличался тем, что везде ездил на мотоцикле. Этот фильм, наверное не такой уж и содержательный, так сильно повлиял на молодежь, что возникло и до сих пор существует целое движение байкеров. Десятки тысяч людей оказались под влиянием этой идеологии, этого современного «предания старцев».
В нашем сознании очень много таких положений, которые мы не перепроверяем. Одно мы усвоили от родителей, другое — в школе, третье — из произведений искусства, четвертое — от друзей... Это кажется нам естественным положением дел, вполне здравым подходом, но по сути это учение, враждебное Евангелию. Когда нужно сделать выбор между евангельской заповедью и так называемым здравым смыслом, а иначе говоря — «преданием старцев» той или иной эпохи, мы чаще всего выбираем то, что кажется нам естественным. Мы не хотим принести жертву, не желаем, как говорит схиархимандрит Софроний (Сахаров), взойти на крест ради исполнения заповедей.
Мы должны при помощи Евангелия критически пересмотреть свои убеждения, принципы, свою идеологию. Когда мы следуем мнимому здравому смыслу, мы тоже проявляем самооправдание. Нарушая что-то из евангельского учения и Православного Предания, мы оправдываемся тем, что здравый смысл подсказывает нам поступить именно так: проявить человекоугодие или малодушие, или иную страсть, для того чтобы не потерпеть вреда или какой-нибудь скорби. Оправдывая себя «здравым смыслом», мы постоянно и потому нагло, дерзко, вызывающе отступаем от евангельского учения. Пусть бы мы лучше грешили, чем оправдывали себя! Мы должны осознавать, что поступаем греховно, например из страха, и просить у Господа прощения. Но мы утверждаем, что поступаем не по-евангельски потому, что это правильно: мол, в данном случае Евангелию лучше предпочесть «предание старцев», чуждых истинного православия. У нас есть нехристианский, неевангельский опыт, и мы пользуемся этим опытом и сведениями, заимствованными из нехристианского опыта других, и часто доверяем всему этому гораздо больше, чем учению Евангелия.
Вернемся к евангельскому повествованию: Потом же вопрошаху Его фарисее и книжницы: почто ученицы Твои не ходят по преданию старец, но неумовеными руками ядят хлеб? Он же отвещав рече им, яко добре пророчествова Исаия о вас лицемерех, якоже есть писано: сии людие устнами Мя чтут, сердце же их далече отстоит от Мене. Всуе же чтут Мя, учаще учением, заповедем человеческим (Мк. 7, 5–7). Человеческие заповеди (в одну эпоху — одни, в следующую — другие) всегда враждуют против заповедей Божиих. Заповеди человеческие могут касаться и серьезных вещей, и мелочей. Например, мы внимательно следим за тем, чтобы на людях выглядеть аккуратно. Нам кажется неприличным, когда человек ходит в грязной одежде или от него дурно пахнет. Но мы совсем не думаем о том, что от нашей души тоже может дурно пахнуть: безнравственностью, пороком, скверными мыслями. У современных цивилизованных людей сложились определенные представления о внешнем виде человека, но нет представления о том, каким должен быть человек внутри. И мы следуем этим человеческим заповедям и презираем заповеди Божии.
Всуе же чтут Мя, учаще учением, заповедем человеческим: оставльше бо заповедь Божию, держите предания человеческая, крещения чваном и сткляницам, и ина подобна такова многа творите (Мк. 7, 7–8), — этими словами Спаситель обличает только некоторые суеверия и ошибки, бытовавшие среди иудеев в то время. Но мы можем отнести Его слова к заблуждениям и ошибкам нашего времени. Слова Спасителя своевременны и актуальны всегда. И глаголаше им: добре отметаете заповедь Божию, да предание ваше соблюдете (Мк. 7, 9). Мы не имеем права отметать заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание, то есть собственное мнение, общепринятые взгляды, расхожие представления о том, что правильно. Но мы делаем это почти всегда. Оправдывая «здравым смыслом» свое отступление от Евангелия, мы оправдываем свои страсти и дурные наклонности.
Далее Спаситель говорит: Моисей бо рече: чти отца твоего и матерь твою: и иже злословит отца или матерь, смертию да умрет. Вы же глаголете: аще речет человек отцу или матери: корван, еже есть дар, иже аще пользовался еси от мене, и не ктому оставляете его что сотворити отцу своему или матери своей, преступающе слово Божие преданием вашим, еже предасте: и подобна такова многа творите (Мк. 7, 10–13). Господь Иисус Христос привел вопиющий пример наглого попрания заповедей: люди оскорбляют родителей и в это же время наслаждаются всеми земными благами. Спаситель добавляет: Подобна такова многа творите. Это сказано и о нас. Мы отметаем заповеди Божии и предпочитаем им наши представления о том, что такое хорошо. При этом нам кажется, что по-другому поступить невозможно, потому что иначе выйдет какая-нибудь беда или неприятность. Мы не думаем о своей душе, о вечной жизни, а заботимся только о том, чтобы люди нас ни в чем не обвинили. Подобно тому законнику, который знал заповеди о любви к Богу и ближнему, мы говорим себе: «И кто есть ближний мой? Я бы полюбил его, но я не знаю, кто он, кому делать добро». С нашей точки зрения, книжник задал глупый вопрос. Да, он глупый, но часто его задаем и мы — не вслух, а про себя, внутренне оправдываясь. Наше глупейшее, нелепое, безумное самооправдание представляется нам мудрым и весьма убедительным. Нам этого достаточно: ведь мы не хотим ни с кем спорить, нам бы только исполнить свою волю. Скрытность, самооправдание в этом отношении являются послушными рабами своеволия и верно ему служат. С их помощью мы можем позволить себе все.
На примере фарисеев и законников мы видим, к чему может привести страшная страсть самооправдания — к отвращению от Христа и к погибели. Как я уже говорил, в одних случаях борьба происходит между людьми, в других — внутри самого человека. Внутри самих себя мы имеем и мытаря и фарисея. Мытарь себя укоряет, фарисей оправдывает. Один и тот же человек в одно мгновение кается — и становится мытарем, а через несколько минут оправдывает себя — и превращается в фарисея. Если мы вознерадим в этой борьбе, если склонимся к самооправданию, то, подобно фарисеям и законникам, удалимся от Христа и лишимся Божественной благодати. Мы не получим помощи в исполнении заповедей и останемся бесплодными.
Итак, нам необходимо приобрести добродетель самоукорения и как огня бояться самооправдания. Самоукорение, напоминаю, нужно понимать не в примитивном смысле (хотя иногда бывает полезно и оскорблять себя, уничижать какими-то низкими прозвищами). Укорять себя — значит всегда и во всем видеть только свою вину, понимать, что мы нарушаем Евангелие лишь по одной причине — по нашему своеволию и нерадению. Только такое настроение будет приносить плод. А если мы будем оправдывать себя, то останемся пустыми, хотя бы прожили в монастыре восемьдесят лет.
***
Вопрос. Когда старица меня в чем-то обличает, то чувствую, что я не могу укорить себя, сразу искренне признать себя виноватой. Хотя я понуждаю себя попросить прощения, но только спустя некоторое время понимаю, что она была права. Выходит, что я перед старицей веду себя неискренне, лицемерю?
Ответ. Что значит «не могу себя укорить»? Получается, что ты не умеешь смириться сразу, а начинаешь размышлять и со временем все-таки приходишь к сознанию своей вины, убеждаешься в ней. Это говорит не о том, что не нужно себя укорять, а о том, что у тебя не хватает смирения. К нему нужно стремиться и понуждать себя.
Один мой приятель, который как будто бы пришел к Церкви, но одновременно увлекался восточными религиями, говорил, что молитва «Отче наш» неискренняя. Как пример искренней молитвы он приводил текст какого-то индийского философа, где говорилось примерно следующее: «Я обращаюсь к тебе, неведомое существо, не знаю, кто ты, что ты» — и далее в том же духе. Для него эта молитва была искренней, потому что он не знал Бога, для него Бог был неведомым существом. А для истинного христианина Бог является Отцом, и потому для христианина молитва «Отче наш» искренняя.
Если у тебя что-то не получается, то это не значит, что ты должна лицемерить — ты должна все делать искренне. Есть лицемерие, а есть понуждение себя, эти две вещи нельзя путать. Приведу простой пример: допустим, у меня есть старица и она меня укоряет за то, что я много ем. Она мне говорит: «Ели бы вы не так много. Сладкого поешьте, но немного, а вы едите много и не то, что нужно». Я старицу боюсь — вдруг она меня накажет, заставит поклоны делать, а мне тяжело — и поэтому говорю: «Да, я все понял, простите меня, никогда больше не буду много есть». А сам думаю: «Скорее бы она закончила, сейчас пойду и как наемся рыбы! Никакого сладкого есть не буду, а съем здоровенную, большущую рыбу». Таким образом я лицемерю, показываю вид, что я с ней согласен, ради того чтобы она ко мне хорошо относилась, — это одно дело, другое — когда я искренно понуждаю себя. В данный момент я не понимаю ее правоты, но если старица сказала, значит, нужно слушаться, она права. Я буду стараться в этом отношении исправиться: хотя мое сердце пока не отзывается, но я проявляю послушание и понуждение.
Понуждение действует тогда, когда у нас, может быть, что-то не получается, но мы себя заставляем. А лицемерие — это когда мы только делаем вид, что соглашаемся с какими-то наставлениями, а по сути остаемся при своих прежних взглядах и ничто в нас не изменяется.
Вопрос. Надо сразу говорить старице, что ты ее слова не понимаешь и потому с ней не соглашаешься?
Ответ. У нас есть одна послушница, которая, когда ей дают какое-то наставление, отвечает: «Не понимаю». Ей говоришь: «Ну как же, это вот так и вот так». В ответ опять: «Не понимаю». Ее поведение показывает не ее искренность, а ее упрямство. Что значит «не понимаю»? Русский язык понимаешь? Смысл слов понимаешь? Понимаешь. Ты с ними не согласна — вот это действительно может быть. А в то, что человек не понимает, я никогда не поверю. Мы же не пользуемся какой-то специальной философской терминологией, не прибегаем к разным диалектическим приемам, а, как правило, говорим очень просто.
Ведь дело не в том, что ты не понимаешь, когда тебе объясняют, а в том, что не признаёшь своей неправоты и проявляешь какое-то упрямство. Нужно смириться и исполнить приказание, хотя бы даже и не понимая. Вопрос не в том, чтобы понять или не понять, а в том, чтобы послушаться или не послушаться.
Например, я не хочу подчиниться, я хочу исполнить свое желание. Мне объясняют, что оно неправильное, а я так подвержен страсти, что не могу это принять. Хорошее мое желание или плохое — оно не такое, какое угодно моему руководителю, настоятельнице или старице. Однако я хочу его исполнить, и в этом случае, конечно, я ничего не буду понимать, потому что всякий довод, объясняющий неправильность моего желания, одновременно есть средство прекращения желания. Поскольку я не хочу отвергнуть его, то я ничего и не буду понимать, будь я даже семи пядей во лбу. Это просто своеволие.
Другой пример: кто-то любит болтать. Ему говорят: «Тебе не полезно это послушание, потому что ты много говоришь пустого», а человек возмущается: «Так я же для дела говорю!» И он не понимает наставления, потому что ему хочется поболтать.
Вопрос. Мне старица говорит, что я читаю книги только для того, чтобы отыскать в них то, что может оправдать мои поступки, и то, что меня устраивает. От этого появляется помысел вообще оставить всякое чтение. Что мне делать?
Ответ. И Священное Писание, и святоотеческие книги составлены для того, чтобы мы самих себя исследовали и укоряли. А мы, читая Евангелие, говорим: «Вот смотри-ка, этот осуждает, а этот гневается, а эта смотрит с вожделением, а этот сребролюбивый». Но святые апостолы описали жизнь и проповедь Спасителя не для того, чтобы мы друг друга обвиняли, а чтобы каждый из нас исправлялся и не взирал на чужие грехи. Так же и святоотеческие книги: мы читаем их совсем не для того, чтобы находить оправдание своим страстям, поступкам и словам, а для того, чтобы себя обвинить.
В «Отечнике» рассказывается про одного монаха, который жил в городе, вел себя нерадиво, ходил по баням. Один старец увидел, что вокруг него вьются демоны, и решил его обличить, а тот ему ответил: Аще бых еще человеком угождал, Христов раб не бых убо был (см. Гал. 1, 10). И еще сказал: Не осуждайте, и не будете осуждены (Лк. 6, 37). Старец попросил у него прощения: что еще сказать человеку, если он отвечает словами Священного Писания? Впоследствии тот монах впал в блуд, его избили, и от побоев он скончался, то есть умер без покаяния. Саддукеи, например, применяли изречение закона Моисеева о браке к вечной жизни, к воскрешению из мертвых. Диавол, искушая Спасителя в пустыне, употреблял слова девяностого псалма. Всегда можно найти и неправильно применить к себе какие-либо изречения из Священного Писания, чтобы оправдать какой-то греховный поступок или заблуждение. Это означает не то, что не нужно читать Священное Писание, а то, что его нужно читать с целью научиться самому, а не с целью учить других.
Вопрос. Вы недавно приводили нам изречение Григория Синаита о том, что человек может прийти в такое состояние, что будет испытывать тиранию всех страстей и помыслов, ниоткуда не сможет встретить помощи, и именно это состояние является источником истинного смирения. Бывает, что во время брани во мне настолько сильно действуют страсти, что я действительно как будто не в силах им противиться. Такое может быть?
Ответ. Может, но все равно человек борется с собой. Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит о том, что если святые отцы пишут о падениях как неизбежных, то речь идет о падениях мысленных. И даже мысленные падения обнаруживают наше произволение: мы падаем не потому, что согрешаем как бы против воли, а потому, что наша воля уклоняется от Бога. Мы смиряемся оттого, что познаём самих себя, а не оттого, что с нами происходит нечто выше наших сил. Мы познаём себя, видим свою греховность, свою нравственную немощь. Нравственная немощь — это как раз лукавство, уклонение от следования Божественной воле, колебание нашей воли.
Вопрос. Я читала, что гордому человеку посылаются искушения выше силы. Как это понимать?
Ответ. Преподобный старец Силуан Афонский говорит, что брань бывает у нас до тех пор, пока мы не смиримся. Приблизительно то же самое говорит Григорий Синаит. Можно сказать, что любая брань происходит оттого, что человек имеет гордость. Но бывает гордость, как бы переходящая все границы, и ради нее человеку попускается падение в грехи на деле, чтобы человек, как бы вывозившись в навозе, хотя бы от этого смирился. Под навозом святые отцы чаще всего имеют в виду блудную страсть.
Вопрос. Что ответить человеку, если он говорит, что не слушается, чтобы не человекоугодничать: к послушанию у него якобы примешивается человекоугодие, и он боится согрешить?
Ответ. У меня был один знакомый, который как-то раз решил следить за своими помыслами. Как это делать, он понял совершенно превратно. Он сидел на стуле и боялся пошевелиться. Ему приходил помысел почесать голову, и он думал: чесать или не чесать, чтобы не согрешить? И так целыми днями он сидел на стуле и «боролся с помыслами».
Не нужно понимать все так примитивно. Допустим, меня мучает тщеславие. Что бы я ни сделал, оно начинает во мне действовать. Что бы ни сделал, у меня гордость. У меня тогда только нет тщеславия и гордости, когда я ем. Здесь-то я смиряюсь! Буду-ка я побольше есть и ничего не делать, буду преуспевать, буду все толще и все смиреннее. Это же нелепость!
Что значит «человек слушается из человекоугодия»? Конечно, когда мы совершаем что-то доброе, как правило, примешивается какая-нибудь страсть, но мы должны и добро делать, и страсть отвергать. А если мы будем «бороться» со страстями при помощи бездеятельности, тогда мы вообще никогда ничего не будем делать, в том числе и совершать добродетели. Так можно дойти до абсурда: сидеть в комнате и бороться с помыслами и в этом вся жизнь будет проходить.
Мы не можем вести бездеятельную жизнь. Одно дело, когда мы совершаем добрый поступок и к нему примешивается, скажем, человекоугодие или тщеславие, а другое — когда движущим мотивом нашего поступка является сама страсть, то же тщеславие. Вот это плохо. Однако иногда бывает, что возникает необходимость что-то сделать и по страсти. Допустим, человек умирает от голода. Я подаю ему милостыню или даю еду, спасаю его от голодной смерти — и делаю это из тщеславия. Может быть, я и не сделал бы этого поступка, но, если я его не сделаю, человек умрет с голоду. Так что лучше? Чтобы я потщеславился и человек остался жив или чтобы я смирился, а человек умер? Пимен Великий говорит, что лучше есть хлеб с плесенью, чем умереть от голода. Лучше оказать пользу брату, хотя бы и несколько поддавшись тщеславию, чем оставить его без всякой пользы.
Вопрос. Если выполняешь послушание и приносишь людям много пользы, но не отвергаешь страсти, будет ли польза для души? Ведь и в Евангелии говорится: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф. 16, 26). Может быть, лучше оставить это послушание, если чувствуешь, что при его исполнении страсти усиливаются?
Ответ. Если я исполняю послушание и при этом поддаюсь страстям, то что мне нужно делать? Оставить послушание и не предаваться страстям — или, может быть, послушание исполнять, а страсти всё же отвергнуть? А мы думаем: «Я уже целый месяц борюсь, и ничего не получается, все пропало». Но как подвижники годами боролись с такими мучительными страстями, что иногда искали смерти?
Со страстями надо бороться, не избегая искушений, а стараясь не поддаваться им. От искушений все равно не уйдешь. Отец Андрей (Машков) рассказывал про одного монаха, который молился Иисусовой молитвой. У него начались, кажется, хульные помыслы, и он решил от этих помыслов спрятаться в подвал. Залез туда, а бесы стали вслух над ним хохотать. Подобным образом и у нас получается. Мы поступаем смешно и наивно, пытаясь «спрятаться» от бесов. Как это возможно? Бес тебя на службе искушает, ты быстро убежала и закрыла перед ним дверь, а он за тобой не успел? «Эх, — думает, — упустил я ее, теперь придется кого-нибудь другого искушать». А ты в это время будешь в другом месте молиться без искушений...
Допустим, я отверг человекоугодие таким примитивным способом: ушел в келию, закрылся и не общаюсь с сестрами на послушании. Но ведь я поддамся другой страсти — гордости, которая гораздо хуже, чем человекоугодие. Преподобный Серафим Саровский говорит, что в общежитии монахи борются с демонами, как с голубями, а в пустыне — как со львами. Когда мы находимся среди людей, то искушения приходят к нам по большей части через них. Мы друг друга обижаем, соблазняем и одновременно тут же смиряемся, выявляются наши недостатки. Когда же мы уходим в уединение, тогда на нас нападают наши разъяренные страсти, которые уже не имеют никаких препятствий для того, чтобы свободно в нас действовать. Таких неопытных подвижников, как мы, они могут вмиг уничтожить, стереть в порошок.
Если ты думаешь, что уединение, даже в такой примитивной форме, как бегство в келию, спасет тебя от искушений, то ты подвергаешь себя искушениям гораздо бóльшим. На самом деле, когда ты убегаешь, ты уже поддалась большей страсти. Ты думаешь, что ты в келии помолишься лучше, чем на общем правиле или на литургии. А что это, как не гордость? Некий подвижник сказал, что лучше в церкви произнести один раз «Господи, помилуй», чем дома прочесть всю Псалтирь. Великие подвижники любили богослужение. Уединенная молитва предлагается либо больным, в виде исключения, либо людям весьма преуспевшим.
Если твои страсти выходят наружу, это еще не значит, что они увеличиваются, — не надо так пугаться. Святитель Игнатий толкует слова псалма прозябоша грeшницы яко трава, яко да потребятся в вeк вeка (см. Пс. 91, 8) так: вначале, когда человек вступает в молитвенный подвиг, греховные помыслы увеличиваются и усиливаются для того, чтобы человек их истребил. Страсти должны выявиться.
Если я думаю про себя, что я хороший человек, это не значит, что я хороший на самом деле. Если я думаю про себя, что я плохой, то это не значит, что я плох для других. Как раз те люди, которые видят свои грехи, свои страсти и расценивают их как страсть, а не как невинное удовольствие, подобно многим грешникам в миру, как раз и ведут себя смиренно, кротко, всегда уступают. С такими людьми, которые искренне думают о себе плохо, легко жить, и их считают хорошими. А те, которые считают себя хорошими и достойными всех преимуществ, именно поэтому всегда и везде стремятся занять первое место, оттолкнуть ближнего, взять все лучшее себе, предпочитают себя всем другим. С ними людям как раз бывает очень тяжело.
Вывод такой: если мы видим свои грехи, то это не значит, что мы становимся хуже и что нам надо куда-то бежать.
Вопрос. Святитель Игнатий в «Отечнике» приводит рассказ о трех монахах, которые выбрали разные пути: первый решил примирять ближних, второй — служить ближним и больным, а третий ушел в уединение. Первые два не выдержали, а последний восхвалял уединение и говорил, что человек не может увидеть своих грехов вне уединения. А вы сейчас говорили, что мы усматриваем свои страсти именно в общении с людьми. Что же правильно?
Ответ. В общении с людьми — имеется в виду в общежитии, а эти братья избрали подвиг любви, к которому не были готовы.
Уединение уединению рознь. Уединение — это не всегда плохо. Один способен к более высокому пути, а другой — к менее высокому. В рассказе святителя Игнатия сравниваются не уединение и общежительный монастырь, не отшельничество и общежитие, а служение ближним посреди мира и монашеская жизнь. Монашеская жизнь более благоразумна, а служение ближним подвергает человека многим опасностям, и он впадает во всякие грехи и не выдерживает того подвига, за который взялся.
Служение ближним требует терпения, кротости. С одной стороны, общаясь с людьми, мы не должны оскверняться их пороками, а с другой стороны, нужно им помогать. Это очень тяжело и к этому нужно быть готовым. Монашеский подвиг приводит к бóльшим результатам. Почему уже с IV века на епископское место очень часто избирались монахи? Потому что люди видели, что монахи превосходят добродетелью верующих, живущих в миру. Епископы обычно были безбрачными. Если кто-то, состоявший в браке, избирался для епископского служения, он был обязан расторгнуть брак, хотя в то же самое время не становился монахом. А потом стали предпочитать монахов, по той причине что они показывали бóльшую добродетель и, подготовившись в монашеской жизни, затем уже могли ревностно выступить на служение ближним, как, допустим, святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов и многие другие, знаменитые и малоизвестные.
Вопрос. Батюшка, как себя укорить в том случае, когда ты дело сделал, все необходимое предпринял, а дело не получилось? И недоумеваешь: а почему, ведь все сделано хорошо?
Ответ. Может быть, Богу неугодно, чтобы это дело совершилось. На все воля Божия. Вероятно, в подобном случае уместно не укорять себя, а просто смириться, предаться воле Божией. Если я говорил об укорении, то это не значит, что нужно себя укорять везде и всюду, где нужно и где не нужно. Всегда укорять себя — это значит всегда видеть в нарушении заповеди свою вину.
* Беседа в Свято-Игнатьевском скиту Ново-Тихвинского женского монастыря, 22 июля 2001 года.